Неточные совпадения
—
Зардевшись, словно девушка,
Сказал из
сердца самого
Григорий — и
ушел.
Когда он
ушел, ужасная грусть стеснила мое
сердце. Судьба ли нас свела опять на Кавказе, или она нарочно сюда приехала, зная, что меня встретит?.. и как мы встретимся?.. и потом, она ли это?.. Мои предчувствия меня никогда не обманывали. Нет в мире человека, над которым прошедшее приобретало бы такую власть, как надо мною. Всякое напоминание о минувшей печали или радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее все те же звуки… Я глупо создан: ничего не забываю, — ничего!
Она
ушла. Стоит Евгений,
Как будто громом поражен.
В какую бурю ощущений
Теперь он
сердцем погружен!
Но шпор незапный звон раздался,
И муж Татьянин показался,
И здесь героя моего,
В минуту, злую для него,
Читатель, мы теперь оставим,
Надолго… навсегда. За ним
Довольно мы путем одним
Бродили по свету. Поздравим
Друг друга с берегом. Ура!
Давно б (не правда ли?) пора!
— Садись, всех довезу! — опять кричит Миколка, прыгая первый в телегу, берет вожжи и становится на передке во весь рост. — Гнедой даве с Матвеем
ушел, — кричит он с телеги, — а кобыленка этта, братцы, только
сердце мое надрывает: так бы, кажись, ее и убил, даром хлеб ест. Говорю, садись! Вскачь пущу! Вскачь пойдет! — И он берет в руки кнут, с наслаждением готовясь сечь савраску.
Кабанов. Кулигин, надо, брат, бежать, искать ее. Я, братец, знаешь, чего боюсь? Как бы она с тоски-то на себя руки не наложила! Уж так тоскует, так тоскует, что ах! На нее-то глядя,
сердце рвется. Чего ж вы смотрели-то? Давно ль она ушла-то?
Все
сердце изорвалось! Не могу я больше терпеть! Матушка! Тихон! Грешна я перед Богом и перед вами! Не я ли клялась тебе, что не взгляну ни на кого без тебя! Помнишь, помнишь! А знаешь ли, что я, беспутная, без тебя делала? В первую же ночь я
ушла из дому…
Только когда приезжал на зиму Штольц из деревни, она бежала к нему в дом и жадно глядела на Андрюшу, с нежной робостью ласкала его и потом хотела бы сказать что-нибудь Андрею Ивановичу, поблагодарить его, наконец, выложить пред ним все, все, что сосредоточилось и жило неисходно в ее
сердце: он бы понял, да не умеет она, и только бросится к Ольге, прильнет губами к ее рукам и зальется потоком таких горячих слез, что и та невольно заплачет с нею, а Андрей, взволнованный, поспешно
уйдет из комнаты.
Но тот же странный взгляд с него переносили господа и госпожи и на Ольгу. От этого сомнительного взгляда на нее у него вдруг похолодело
сердце; что-то стало угрызать его, но так больно, мучительно, что он не вынес и
ушел домой, и был задумчив, угрюм.
— Нет… нет… — силилась выговорить потом, — за меня и за мое горе не бойся. Я знаю себя: я выплачу его и потом уж больше плакать не стану. А теперь не мешай плакать…
уйди… Ах, нет, постой! Бог наказывает меня!.. Мне больно, ах, как больно… здесь, у
сердца…
Он чувствовал, что и его здоровый организм не устоит, если продлятся еще месяцы этого напряжения ума, воли, нерв. Он понял, — что было чуждо ему доселе, — как тратятся силы в этих скрытых от глаз борьбах души со страстью, как ложатся на
сердце неизлечимые раны без крови, но порождают стоны, как
уходит и жизнь.
Оно бы и хорошо: светло, тепло,
сердце бьется; значит, она живет тут, больше ей ничего не нужно: здесь ее свет, огонь и разум. А она вдруг встанет утомленная, и те же, сейчас вопросительные глаза просят его
уйти, или захочет кушать она, и кушает с таким аппетитом…
— Ну, прощайте! Черт с вами пока! — с
сердцем заключил Тарантьев,
уходя и грозя Захару кулаком. — Смотри же, Илья Ильич, я найму тебе квартиру — слышишь ты? — прибавил он.
Уныние поглотило его: у него на
сердце стояли слезы. Он в эту минуту непритворно готов был бросить все,
уйти в пустыню, надеть изношенное платье, есть одно блюдо, как Кирилов, завеситься от жизни, как Софья, и мазать, мазать до упаду, переделать Софью в блудницу.
С умом у него дружно шло рядом и билось
сердце — и все это
уходило в жизнь, в дело, следовательно, и воля у него была послушным орудием умственной и нравственной сил.
— Да, упасть в обморок не от того, от чего вы упали, а от того, что осмелились распоряжаться вашим
сердцем, потом
уйти из дома и сделаться его женой. «Сочиняет, пишет письма, дает уроки, получает деньги, и этим живет!» В самом деле, какой позор! А они, — он опять указал на предков, — получали, ничего не сочиняя, и проедали весь свой век чужое — какая слава!.. Что же сталось с Ельниным?
— Да, вот с этими, что порхают по гостиным, по ложам, с псевдонежными взглядами, страстно-почтительными фразами и заученным остроумием. Нет, кузина, если я говорю о себе, то говорю, что во мне есть; язык мой верно переводит голос
сердца. Вот год я у вас:
ухожу и уношу мысленно вас с собой, и что чувствую, то сумею выразить.
Ее ставало на целый вечер, иногда на целый день, а завтра точно оборвется: опять
уйдет в себя — и никто не знает, что у ней на уме или на
сердце.
Притом одна материальная победа, обладание Верой не доставило бы ему полного удовлетворения, как доставило бы над всякой другой. Он,
уходя, злился не за то, что красавица Вера ускользает от него, что он тратил на нее время, силы, забывал «дело». Он злился от гордости и страдал сознанием своего бессилия. Он одолел воображение, пожалуй — так называемое
сердце Веры, но не одолел ее ума и воли.
Когда он придет, вы будете неловки, вздрогнете от его голоса, покраснеете, побледнеете, а когда
уйдет,
сердце у вас вскрикнет и помчится за ним, будет ждать томительно завтра, послезавтра…
Представлял я тоже себе, сколько перенесу я от мальчишек насмешек, только что она
уйдет, а может, и от самого Тушара, — и ни малейшего доброго чувства не было к ней в моем
сердце.
— До свидания, птенцы,
ухожу со спокойным
сердцем. А ты, бабуся, — вполголоса и важно проговорил он, проходя мимо Агафьи, — надеюсь, не станешь им врать обычные ваши бабьи глупости про Катерину, пощадишь детский возраст. Иси, Перезвон!
Принял я его полтину, поклонился ему и супруге его и
ушел обрадованный и думаю дорогой: «Вот мы теперь оба, и он у себя, и я, идущий, охаем, должно быть, да усмехаемся радостно, в веселии
сердца нашего, покивая головой и вспоминая, как Бог привел встретиться».
Уходит наконец от них, не выдержав сам муки
сердца своего, бросается на одр свой и плачет; утирает потом лицо свое и выходит сияющ и светел и возвещает им: «Братья, я Иосиф, брат ваш!» Пусть прочтет он далее о том, как обрадовался старец Иаков, узнав, что жив еще его милый мальчик, и потянулся в Египет, бросив даже Отчизну, и умер в чужой земле, изрекши на веки веков в завещании своем величайшее слово, вмещавшееся таинственно в кротком и боязливом
сердце его во всю его жизнь, о том, что от рода его, от Иуды, выйдет великое чаяние мира, примиритель и спаситель его!
Ушел он тогда от меня как бы и впрямь решившись. Но все же более двух недель потом ко мне ходил, каждый вечер сряду, все приготовлялся, все не мог решиться. Измучил он мое
сердце. То приходит тверд и говорит с умилением...
А ну как он убил и
уйдет ненаказанным — вот что чувствует каждый в
сердце своем почти невольно, инстинктивно.
— Эх ты, Филофей, прямой Филофей! — выкликнул наконец Ермолай и,
уходя, в
сердцах хлопнул дверью.
Тогда я понял, что он меня боится. Он никак не мог допустить, что я мог быть один, и думал, что поблизости много людей. Я знал, что если я выстрелю из винтовки, то пуля пройдет сквозь дерево, за которым спрятался бродяга, и убьет его. Но я тотчас же поймал себя на другой мысли: он
уходил, он боится, и если я выстрелю, то совершу убийство. Я отошел еще немного и оглянулся. Чуть-чуть между деревьями мелькала его синяя одежда. У меня отлегло от
сердца.
Через несколько минут вошла Марья Алексевна. Дмитрий Сергеич поиграл с нею в преферанс вдвоем, сначала выигрывал, потом дал отыграться, даже проиграл 35 копеек, — это в первый раз снабдил он ее торжеством и,
уходя, оставил ее очень довольною, — не деньгами, а собственно торжеством: есть чисто идеальные радости у самых погрязших в материализме
сердец, чем и доказывается, что материалистическое объяснение жизни неудовлетворительно.
— Это очень опасно, с этого начинается сумасшествие. Камердинер с бешенством
уходил в свою комнату возле спальной; там он читал «Московские ведомости» и тресировал [заплетал (от фр. tresser).] волосы для продажных париков. Вероятно, чтоб отвести
сердце, он свирепо нюхал табак; табак ли был у него силен, нервы носа, что ли, были слабы, но он вследствие этого почти всегда раз шесть или семь чихал.
Но именно потому, что Александра Гавриловна горячится, она проигрывает чаще, нежели муж. Оставшись несколько раз сряду дурой, она с
сердцем бросает карты и
уходит из комнаты, говоря...
Голос его, будто нож, царапал
сердце, и мертвец вдруг
ушел под землю.
Моя маленькая драма продолжалась: я учился (неважно), переходил из класса в класс, бегал на коньках, пристрастился к гимнастике, ходил к товарищам, вздрагивал с замиранием
сердца, когда в знойной тишине городка раздавалось болтливое шарканье знакомых бубенцов, и все это время чувствовал, что девочка в серой шубке
уходит все дальше…
Бубнов струсил еще больше. Чтобы он не убежал, доктор запер все двери в комнате и опять стал у окна, — из окна-то он его уже не выпустит. А там, на улице, сбежались какие-то странные люди и кричали ему, чтоб он
уходил, то есть Бубнов. Это уже было совсем смешно. Глупцы они, только теперь увидели его! Доктор стоял у окна и раскланивался с публикой, прижимая руку к
сердцу, как оперный певец.
Мне идти к родному батюшке!.. — у жениха вдруг упало
сердце, точно он делал что-то нехорошее и кого-то обманывал, у него даже мелькнула мысль, что ведь можно еще отказаться, время не
ушло, а впереди целая жизнь с нелюбимой женой.
Было больно и
сердцу, я сразу почувствовал, что не будет она жить в этом доме,
уйдет.
Присел на корточки, заботливо зарыл узел с книгами в снег и
ушел. Был ясный январский день, всюду сверкало серебряное солнце, я очень позавидовал брату, но, скрепя
сердце, пошел учиться, — не хотелось огорчить мать. Книги, зарытые Сашей, конечно, пропали, и на другой день у него была уже законная причина не пойти в школу, а на третий его поведение стало известно деду.
У печки тут грелся какой-то солдат,
Проклятье мое он услышал
И доброе слово — не варварский смех —
Нашел в своем
сердце солдатском:
«Здоровы! — сказал он, — я видел их всех,
Живут в руднике Благодатском!..»
Но тут возвратился надменный герой,
Поспешно
ушла я в кибитку.
Что на
сердце твоем?»
— «Дитя! мне скучен светский шум,
Уйдем скорей,
уйдем...
Тема завязавшегося разговора, казалось, была не многим по
сердцу; разговор, как можно было догадаться, начался из-за нетерпеливого спора и, конечно, всем бы хотелось переменить сюжет, но Евгений Павлович, казалось, тем больше упорствовал и не смотрел на впечатление; приход князя как будто возбудил его еще более. Лизавета Прокофьевна хмурилась, хотя и не всё понимала. Аглая, сидевшая в стороне, почти в углу, не
уходила, слушала и упорно молчала.
— Я вижу, что вам, может быть, за меня всех стыднее, Евгений Павлович; вы краснеете, это черта прекрасного
сердца. Я сейчас
уйду, будьте уверены.
На некоторые мечты свои князь смотрел еще назад тому несколько дней как на преступление, а Лукьян Тимофеич принимал отказы князя за одно лишь личное к себе отвращение и недоверчивость,
уходил с
сердцем уязвленным и ревновал к князю не только Колю и Келлера, но даже собственную дочь свою, Веру Лукьяновну.
Лаврецкому почему-то все хотелось улыбнуться и сказать что-нибудь забавное; но на
сердце у него было смущение, и он
ушел наконец, тайно недоумевая…
Давно Лаврецкий не слышал ничего подобного: сладкая, страстная мелодия с первого звука охватывала
сердце; она вся сияла, вся томилась вдохновением, счастьем, красотою, она росла и таяла; она касалась всего, что есть на земле дорогого, тайного, святого; она дышала бессмертной грустью и
уходила умирать в небеса.
Лука Назарыч, стоя у своего окна, каждое утро наблюдал вереницы двигавшихся подвод, и его старое крепостное
сердце обливалось кровью:
уходила та живая сила, которая складывалась сотнями лет.
Слушавшая ее девушка с головой
уходила в этот мир разных жестокостей, неправды, крови и слез, и ее
сердце содрогалось от ужаса.
— Чего же еще нужно? Я не хочу навязываться с своими услугами. Да, я в этом случае горд… У Луки Назарыча давно намечен и преемник мне: Палач… Вот что обидно, Самойло Евтихыч! Назначь кого угодно другого, я
ушел бы с спокойным
сердцем… А то Палач!
Мы сомневаемся, что художник сам видел когда-нибудь отца, у которого
ушла дочь. Художественная правда не позволила бы заглушить себя гражданской тенденции и заставила бы его, кроме ослиных ушей, увидать и отцовское
сердце.
«Говорят, — думала она, стараясь уснуть, — говорят, нельзя определить момента, когда и отчего чувство зарождается, — а можно ли определить, когда и отчего оно гаснет? Приходит…
уходит. Дружба придет, а потом
уйдет. Всякая привязанность также: придет…
уйдет… не удержишь. Одна любовь!.. та уж…» — «придет и
уйдет», — отвечал утомленный мозг, решая последний вопрос вовсе не так, как его хотело решить девичье
сердце Женни.
Но задорная и самоуверенная красота Жени, должно быть, сильно уязвила его блудливое
сердце, потому что, прошлявшись часа три по каким-то пивным заведениям и ресторанам и набравшись там мужества, он опять вернулся в дом Анны Марковны, дождался, пока от Жени не
ушел ее временный гость — Карл Карлович из оптического магазина, — и взял ее в комнату.
Мать не хотела сделать никакой уступки, скрепила свое
сердце и, сказав, что я останусь без обеда, что я останусь в углу до тех пор, покуда не почувствую вины своей и от искреннего
сердца не попрошу Волкова простить меня,
ушла обедать, потому что гости ее ожидали.